Смотреть Скафандр и бабочка Le scaphandre et le papillon 2007 онлайн без регистрации

Интересно, что так сильно околдовало подавляющее большинство зрителей в этом фильме? Что за мара, что за массовая не сказать истерия, но пусть однобокая шизофрения, будто кто распылил психотропное вещество, иначе не понять, что могло исторгнуть из постморалинового жителя XXI века столько сентиментальности, чувств, слёз и самое забавное  такое чудовищное количество самоанализа! Воистину поражает! Ну ладно женщины, им простительно, они таковы от природы и это хорошо, но ведь, сколько мужчин подверглось этой плаксивой сенсомании! Мужики, вы что!? Ладно, скинем это на тот факт, что извращения и цинизм порой наскучивают, и хочется чего-то искреннего и рефлексивного. Вот угодил фильм, ко времени подвернулся, наверно сама эпоха, 2007-ой требовал именно чего-нибудь этакого. Устали, устали, устали от спецэффектов, анимации и шаблонов  хотим бабочками стать. Наверно не какой-то там талант режиссёра и оператора (об ошибочной переоценке последнего ниже) позволил фильму нагрести столько престижных европейский премий, а именно эта, вдруг-духовная жажда зрителя. Ведь история Боби хороша только в лёгком пересказе, когда где-то, от кого-то услышал, увидел, или прочитал о ней пару слов, как о забавном факте, стоящем в ряду многих других забавных фактов, осаждающих нас отовсюду каждый день. И нам интересно не то, что поведал там этот парализованный человек, а то, как он это поведал. Интересна механика, а не сущность. Однако же вот он  целый фильм! И 1:47  слишком много для этой истории. Даже некоторые из ревнителей этой ленты невольно признавались в том, что процесс местами затянут. Какой самый главный минус этой картины? Да, именно операторская работа, точнее решение постановщика избрать такой способ подачи видеоматериала. Режиссёры редко экспериментируют с камерой от первого лица, применяют этот приём осторожно, дозировано, в исключительных случаях и делают это интересно, например, как Джармуш в одной из историй «Кофе и сигареты». Но любой эксперимент рискует быстро исчерпать себя, утомить, наскучить, а поскольку камера первого лица дискомфортна для привычного экранного восприятия, то надоедает незамедлительно, более того  раздражает. В таких случаях статичность первого лица разбавляют «наружной» активностью, подвижностью образов, как, например в фильме «Влюблённый Тома». Нет активности  замени её нетривиальными монологами и диалогами, эксцентричными собеседниками. Нет и этого  изобрази красочный внутренний мир. Ничего не было сделано. Но при этом камера добрую часть времени упорно запирала зрителя в свой душный монокль и всё глубже погружала в свою серую обскуру. Это просто не честно и даже подло, к тому же совсем не сложно, любой оператор сделает это, сложнее даётся как раз трёхмерность, многофигурность, расстановка камер, чередование различных, желательно неожиданных и замысловатых ракурсов с постоянной переменой фокуса, длительность кадра и многое другое  вот, где проявляет себя оператор. Очень давно, когда только начинали пробовать камеру первого лица  это называли просто «интересным решением», но не в коем случае не «блестящей операторской работой». Иллюзию сложности создало само стремление упрятать зрителя в Боби. Собственно то, что так нас пленило. В этом и заключается главный порок фильма  претенциозность, он претендует, он делает себя высоким, актёр очень хорошо играет, у него такая сложная роль, маргинал, не важно какой, здесь пациент  это всегда тяжело, калечность, неординарность, поэтичность  это априори всегда непросто и т. д. Во всём этом таится навязчивая демонстрация своего творческого прилежания (находчивости) и старания усадить и парализовать самого зрителя, дабы он смог прочувствовать на себе эту трагедию тела. Причём постановщики настолько усердно это демонстрировали, что скоро приходило ощущение того, будто тебя скомкали и забили, простите, в задницу Доминика, и ты как бы оттуда наблюдаешь за происходящим. Герой Брюса Уиллиса в «Крепком орешке», с трудами продвигаясь по вентиляционному люку, так прокомментировал свои ощущения  «теперь я понимаю, как чувствует себя глист». Вот примерно до такого состояния довело настойчивое желание камеры исчезнуть и оставить тебе только глаз. Стирание грани между зрителем и героем, между художником и потребителем, между субъектом и объектом  то, к чему, по мысли искусствоведов и художников-манифестаторов ХХ века, стремилось искусство  чревато концом самому искусству. Если раньше чувствовалась отчуждённость зрителя от произведения, то отныне ощущается обратный репрессивный синдром, заставляющий тебя участвовать, со-участвовать, не со-переживать, а в-переживать. Эта христианская идея «со-», доведённая до логического конца, до метапервого лица, до развоплощения, до 3-D. В этом просматривается старый сморщенный монашеский палец  «почувствуй тоже, что и Другой!», «стань соучастником события!». Здесь проговаривается что-то опасное, смертельное, какой-то лицемерный, фарисейский, моральный, в другом месте аморальный (при такой конвертации оппозиции снимаются) диктат, обратная сторона инквизиции, клерикализма и тоталитаризма. Нам хотят интериоризировать техническим образом структуры и способы восприятия. Демократизация границ приводит к нарушению частной собственности, к утрате свободы личности, к отнятию свободы зрителя. Меня лишают вуайеристской потребности, зрительского самочувствия, цельности. Не хочу чувствовать состояние Боби, не хочу быть в его дублёной шкуре, я просто хочу увидеть историю. Верните мне камеру, кинозал, сабвуферы, экран, границу, снующих туда сюда, ёрзающий на сидениях, закрывающих головами самые интересные моменты, громко разговаривающих, верните мне способность наблюдать, решать, перебирать, интерпретировать, быть свидетелем, а не соучастником «преступления». Один скульптор-концептуалист как-то воскликнул  «зритель  вот самый податливый материал!». Не хочу быть податливым, хочу быть главным и сидеть на своём зрительском троне. Конечно, перегиб, по этому поводу логичнее наезжать на какого-нибудь Гринуэя с его интерактивными видеодиджейскими шоу в круглых помещениях, но самоуверенный успех «Скафандра» вынуждает отыграться здесь и сейчас. К тому же Гринуэй не опустился бы до такой дешёвой техники. Итак, не надо так усердствовать, зубонойно повторять два часа французский алфавит, вы лучше покажите эту пресловутую бабочку. Не смогли, потому как герой отнюдь не порхал. Там была какая-то убогая возня издателя, с тронутыми любовницами, надоевшей женой, с карикатурными детьми, но не слова о тех днях комы, где Боби был не бабочкой в скафандре, а магом в подводном колоколе. Где тот действительно интересный мир из англоязычного варианта книги, когда герой пребывал на границе жизни и смерти? Вот, что нужно было развить и раскрыть, и заставить стробоскопировать. И даже не знаю, как можно переварить эту безвкусную, тягомотную, слащавую поэзию крылатой свободы в стиле «Чайки Ливенгстон» Ричарда Баха, коей нас накормили до упору. Видимо один глаз урезал для Боби не только внешний мир, но и внутренний, или это камера режиссёра всё так урезала? Чёрт, как же нас дёшево покупают!