Фильм онлайн Заводной апельсин A Clockwork Orange 1971 бесплатно

Взгляните на подведенный глаз Алекса и погрузитесь во мрак сознания ницшеанской бестии-сверхчеловека, очищенного от невнятностей и намеков, освобожденного от тягот людского пресса и подозрительных взоров. Гениальнейший наезд кубриковской камеры на стайку молодчиков, кайфующих от распирающей силы и действия «молоко-плюс», совлекших с себя последние слои приставучего «моралина». Одномоментно, сквозь плоскость монитора, вдыхаешь аромат «цветов зла», осязаешь напряжение мышц звероподобной плоти, созерцаешь расширение зрачков, предвкушающего новые развлечения, «тедди» вымышленного настоящего. Ставшие ежевечерними, забавы — «развоплощение» хорошеньких мещанок, избиением респектабельных «дедков», добрый старый «sunn-vynn», кулачно-подручная встреча с Биллибоем и его пятью «koreshami», или кровавое поучение уличных пьянчужек, — могли бы оставить скучающим или разъяренным эстетствующее животное, если бы не бешеные ритмы великого немца, придающие законченный вид насильственному действу. Фантастическое «русскоговорящее» настоящее описывает то, насколько «красивым» и «опасным» (правда, и тот и другой признаки случайны; насилие же совершается стилизованными нео-франтами под шедеврально музыкальное сопровождение, а единственный смерть — продукт неудачного стечения событий) бывает образ поведения сильного и молодого человека-вожака, эмансипированного из пут тяжелейшей социальности, царящего в ночи при попустительстве слепеньких правил и норм. Кубрик представил социально приемлемую, бескровную (осмелюсь сказать, даже невинную, в рамках медленно скользящего «порога чувствительности» обывателя; последний при просмотре располагается как раз в шаге от резкого неприятия и блевотных позывов), «поп-арт»овую адаптацию великого и ужасного де Сада, спрятавшись за не менее одаренное творение Берджесса (замысел которого располагался в тончайшей межжанровости научно-пацанской фантастики). Даже, прокрученный на высоких скоростях, «трах» показывает это стремление столкнуть вежливую, выдрессированную, заключенную в дисциплину, обыденность с табуированными вещами: «вот вам открытые «любезности» Алекса и двух kisok, но разве в подобной скоротечности возможно усмотреть порнографию?». Все футуристичные восторги и морализирующее нытье в адрес нашего ницшеанского собрата скрадываются в сравнении с надличностной, плотедробильной эстетикой гигантского государственного механизма, сплетенного из проводков тюремных уставов и шестеренок министерских законодательных инициатив. Вот мощь, ТАКАЯ ЖЕ НАША, КАК И БЕСЛИЧНОСТНАЯ, вызывающая не гром аплодисментов, а дружное выдыхание страха и ужаса. Фюреро-подобная внешность главного олицетворителя тюремного бытия — надзирателя — лишь скрадывает главные черты аппарата государственного насилия: не жестокость, а исполнительность и пунктуальность, не мстительность, а ригористичная «гуманность» и эффективность «правосудия», перевоспитания душ. Кровожадная зверина — это дух, высвободившийся из телес человечества и прогуливающийся в образе «птицы власти» в поисках следующей жертвы. Чистокровная животность и звериная стать Алекса сменяются камерной свободой из последовательности уставного пения, чтения, сранья, спанья. Правительственная машина еще недавно не способна была залезть в черепную коробку реципиента, хотя и господствовала над людской душой и ее временем, поэтому за страницами Библии Алексу мысленно удавалось поучаствовать в мясорубке древнееврейских героев. Но вскоре из запуганной цирковой обезьянки он посредством «оптимальных, переучивающих, медикаментозных» средств превращается в безропотного вселенского арестанта — «куда ни глянь, везде тошнота (от секса и насилия)». Ухмылка сверхчеловека превратилась в искаженный страданием оскал недочеловека. Самая летальная ошибка в восприятии фильма, оценить его как очередную (эстетскую и нравоучительную) историю преступника, вольную аналогию творения Достоевского. Нет, в основании проводится тонкое сравнение конкретного сверхчеловека (насильника и убийцы) и государства как корпоративного индивида, носителя общественного возмездия. Злоба, жестокость, насильственность, смертоносность последней превалирует над прегрешениями всей совокупности отдельных отморозков и уголовников. Концовка экранного времени — пустая трата нашего с вами времени — «сказочные» (потому что злодеяния обратимы как в стереотипах народной мифологии) злоключения по локациям былых развлечений призваны удовлетворить нравственные чувства недовольных аморальным зачином кинокартины. Все должно быть до копейки выплачено по счетам. Радостно только за финальную кормежку Алекса неудачливым министром; здесь как бы отпечатан след надежды, что монструозная гос-машина до конца еще не совершенна и не сверх-энергетична, в ней много дыр и изъянов, поэтому она может спасовать перед энтропией случая. Но кто гарантированно заручиться, что ситуация не измениться окончательно и бесповоротно, в тот момент когда мы отдадимся во власть компьютеризованных государственных алгоритмов и отточенных протоколов (тогда сознание будущего Алекса помрачиться в министерских застенках «Бразилии»). Вывод таков: «Заводной апельсин» гениален настолько, насколько он отличен от своего литературного прародителя, это несомненно высочайший продукт масс-культуры, скомпоновавший сексапильных «девочек», Бетховена, ультра-насилие, британскую чопорность, обаяние русского «футуристичного» сленга, ужимки Макдауэла. Так мой совет: в лицо недругам исполните «Пение под дождем»… 10 из 10